Не убий!
Со мной в палате в ожидании аборта лежали еще две женщины. Сначала оперировали несостоявшихся мам из другой палаты.
Нам только слышно было, как ездит по коридору каталка. Скрежет колес по кафелю раздавался через каждые пять минут — работа конвейера смерти была налажена четко, и все происходило очень быстро.
Вот стали вызывать из нашей палаты. Пока ждала своей очереди, я наблюдала, как привозили назад абортированных женщин, перекладывали на кровать, клали на живот пакет со льдом, накрывали одеялом,— и во мне поднимался ужас. Нет, это был не страх в предчувствии боли или чего-то другого, а именно ужас от того, как обыденно совершаются убийства на моих глазах.
Позвали меня. Я поднялась, перешла коридор и, войдя в операционную, прежде чем лечь на стол, перекрестилась. Врач, с удивлением взглянув на меня, отвернулась и стала готовить инструмент.
Медсестра подошла, чтобы сделать наркоз, но тут вдруг всю меня затрясло. Я так задрожала всем телом, что оно, казалось, билось о поверхность кресла, на котором лежала.
Медсестра, очевидно, видавшая всякое, спросила, что со мной. Ей явно было не до разговоров, так как она продолжала готовить инструменты.
И тут я поняла, я все поняла! Я поняла, что никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах, как бы ни сложилась жизнь, не смогу убить своего ребенка.
«Я не хочу», — вот и все, что я смогла объяснить, когда врач уже повернулась ко мне, держа в руках блестящие щипцы.
Я пришла в ужас: еще через мгновение мне сделают наркоз, и тогда уже ничего нельзя будет изменить. Но я успела! Мне казалось, я кричу на всю операционную: «Нет, я не буду!», а на самом деле едва слышно шептала, словно скованная страхом…
Я вернулась в палату и разрыдалась. Разрыдалась от счастья, что мой ребенок остался со мной, он во мне и благодарен, что я его не убила.
Плакала я и обо всех тех, кто не смог спасти своего малыша: о тех женщинах, что были вместе со мной в палате, тех, кто был раньше меня и будет здесь потом.
И тут в палате началась настоящая истерика. Сделавшие аборт вслед за мной принялись громко плакать. Соседка Люся причитала: «Господи, даже если Ты простишь меня, я же никогда себе этого не прощу!».
Как-то особенно надрывно закричала Светлана, которую только что привезли. Наркоз у нее уже проходил, она была в сознании, но пока еще не полностью. И тут прорвалось то, что она пыталась скрыть от самой себя. Она умоляла вернуть ей ее ребенка, металась по кровати, порывалась встать и идти за ним. На самом деле он был нужен ей, но, подчинившись ложным представлениям о том, что правильно, а что неправильно в этой жизни, что важно, а что может подождать, она лишилась его. И теперь вот не могла себе этого простить.
В палату торопливо вошла медсестра и, глядя на нас широко раскрытыми глазами, молча опустилась на стул. Облокотившись на спинку, она… тоже стала плакать.
«Я-то ведь вижу их живыми, беру в руки тельца окровавленные, сердце всегда сжимается от боли, а сама сделала два аборта», — сокрушенно рыдала она.
Наша общая скорбь в палате длилась минут десять. И это, наверное, было самое жуткое, что я видела в жизни: плач матерей по убитым своим детям…
Потом все стали постепенно успокаиваться, каждая постаралась взять себя в руки. Смотреть друг на дружку не хотелось. Кто-то лежал, отвернувшись к стене, кто-то торопливо стал собираться на выход и, не прощаясь, вышел. Мне тоже хотелось поскорее уйти.
Только оказавшись на улице, я вздохнула полной грудью. Было ощущение, что меня вдруг освободили из камеры смертников.
…Теперь моему малышу уже пять месяцев. Он умеет переворачиваться со спинки на животик и пробует садиться. Если вам это покажется слишком простым действием, то должна вас уверить: для такого малыша это серьезные достижения.
И, наверное, я люблю этого малыша немножко больше остальных своих детей, потому что он не дал мне забыть о моем предназначении на земле и смысл Заповеди Божией «Не убий!».
Если бы я тогда совершила тот страшный грех, то как бы могла после этого называть себя мамой? Ведь слова «мама» и «убийца» — несовместимы…
Ксения КЛЕЦКО
